Сейчас, когда становление украинской политической нации вышло на финишную прямую, в повестке дня вновь всплыла опасная для нашей страны путаница в лингвистических и этнических вопросах. Очевидно, люди, уже «добившиеся» потери Крыма и превращения Донбасса в зону боевых действий, не хотят останавливаться на достигнутом и стремятся закрепить «успех», в очередной раз поставив вопрос языка выше экономики, армии, борьбы с коррупцией и других действительно необходимых для выживания страны вещей.
Потому крайне важно показать, что нация является в большей мере продуктом воображения, политической воли, государственной политики и международной обстановки, а не языка или этнической принадлежности. А истеричные вопли “чому не українською?” или разговоры об извечно украинских или российских территориях демонстрируют глубокую теоретическую безграмотность, присущую отечественной публичной дискуссии, остановившейся на уровне XIX века. В рамках этой статьи я хочу раскрыть причины, пробудившие в XVIII–XIX столетиях в массах дух национализма и создавшие мир таким, как мы его знаем.
Давайте начнем с самого понятия нация. Нация – это сообщество людей, политически представленных в жизни государства. Такой подход связан с вопросом легитимности и, в значительной степени, является продуктом Французской революции. Изначально Европа была поделена между королями, а власть, по всеобщему убеждению, была им дарована от Бога. И если королем становился «скорбный головою», то это нам – за грехи наши. В любом случае, религиозный долг подданного – слушаться своего монарха, поскольку феодальная иерархия копирует иерархию божественную.
Такой подход уже в XVII – XVIII столетиях выглядел довольно неоднозначно, что в результате привело к формированию теории общественного договора. Эта теория предполагала, что общество, на фоне имущественного расслоения, устало от “войны всех против всех” и решило создать государство, которое будет устанавливать законы и следить за их выполнением. Таким образом, была заложена мысль, что власть – это не продукт Божественного установления, а порождение общественного компромисса. А значит, если монарх не выполняет свои обязанности, то от него, в принципе, можно и нужно избавиться.
Такова была интеллектуальная атмосфера XVIII столетия. Но эти рассуждения не выходили за пределы досужего умствования до тех пор, пока отлаженный механизм французского абсолютизма не дал сбой. Французское государство не вынесло финансовой тяжести своей внешней политики. А лавочники, чьим смыслом существования, по мнению благородного сословия, было платить налоги, отказались финансировать величие державы из своего кармана, и для начала потребовали себе более-менее равных прав с дворянами, передела земли в пользу крестьян и прочие благоглупости…
Слово за слово, и вот аристократия массово бежит за границу, а короля укорачивают на голову. Возникает вопрос, как дальше быть в столь сложной ситуации. Для решения политического кризиса была провозглашена республика, что в переводе с латыни означает «общее дело». Осталось решить – общее дело для кого? Поскольку на противоположной стороне Европы в это время агонизировала в предсмертных корчах другая республика, а именно Речь Посполита, в которой тоже была нация в современном понимании этого слова. Только включала она в себя исключительно благородных, а крестьян с горожанами за людей никто не считал. И поэтому никто, кроме шляхты, и пальцем не пошевелил, чтобы защитить ее, когда сопредельные государства начали рвать республику на части. А все последующие польские восстания были, по сути, шляхетскими восстаниями, происходящими при общей пассивности или даже откровенной враждебности большей части населения.
Во Франции пошли другим путем. В результате этого Французская революция вошла в века, несмотря на все свои мерзости. Было решено, что новорожденная республика есть общее дело для всех ее граждан, а государство является воплощением духа всего французского народа. И это было действительно радикальное новшество, из которого вышло все XIX столетие, прошедшее под знаменем борьбы между монархическим (божественным) и национальным принципами, когда власти изо всех сил стремились стращать и не пущать людей, рвущихся в состав политически значимых граждан (нации), а широкие народные массы ломились в эти двери, несмотря на огромные жертвы.
Но вернемся к Франции, которая после смерти короля не только стала республикой, но и обнаружила, что находится в состоянии войны со всем цивилизованным миром. Юридическое оформление принципа нации вызвало бурный патриотический подъем, в результате которого толпы добровольцев повалили на фронт защищать свежеобретенную свободу. К тому же, кроме идеологических деклараций, крестьяне получили отнятые у аристократов земли, а буржуазия – отмену внутренних пошлин и единое на всей территории страны законодательство. Очевидно, что такие ценные материальные приобретения имело смысл отстаивать, в том числе и на поле боя.
Профессиональные армии абсолютных монархов были буквально погребены под ордами ополченцев, что позволило Франции в одиночку противостоять всему цивилизованному миру и идти от победы к победе. Потому немецкий социолог Макс Вебер, спустя столетие, смог утверждать, что национализм – это прежде всего феномен военной мобилизации. Поскольку солдаты, пройдя испытание войной, выносят из горнила битвы чувство общей судьбы и, возвращаясь домой, распространяют его на все общество.
Таким образом, всем стало очевидно, что национализм есть основа военной мощи государства. Именно этот простой факт подписал приговор монархическому принципу правления. Поэтому даже монархам, крепко сидевшим на своих престолах, пришлось обосновывать свое правление не Божьей волей, а тем, что они воплощение национального духа.
И тут перед нами возникает необходимость политического выбора, который основан на факте “существования” нации. А именно, является ли нация продуктом государственно-юридической практики или же она существует изначально, и потому, провозглашая создание национального государства, мы лишь закрепляем уже реально существующее положение вещей?
Французы, первопроходцы национализма, были склонны считать, что нация есть продукт юридический, или, как изящно выразился французский историк Эрнест Ренан в 1892 году, “существование нации – это ежедневный плебисцит”. Такая позиция была вызвана тем, что в годы революции и становления Первой республики более 80% населения страны не говорило на французском. И если бы новорожденная республика начала заниматься определением, кто тут француз на основе языка и тому подобных вещей, ее бы уничтожили сопредельные государства.
Конечно, впоследствии правительство активно боролось с местными диалектами, но даже перед Первой мировой войной около 40% новобранцев не считали французский родным языком. Так что “французский” национализм исходил из предположения, что любой гражданин прекрасной Франции – француз, и точка.
Понятие «гражданин» было Европе знакомо в основном из трудов античных авторов, но тут оно пришлось весьма кстати, поскольку позволяло закрепить новый порядок вещей. Теперь французы отказались от подданства и перевели все население страны в гражданство. Радикальное отличие этих терминов состоит в том, что подданство предполагало личную верность королю, который уже определял кто для него более ценен, а кто менее. Таким образом, закладывались основы сословной системы и присущего ей неравенства.
Гражданство же было одно для всех и делало человека частью нации. В результате все старые привилегии отменялись и общество переводилось в новое агрегатное состояние. Так закладывались основы гражданского национализма, и каждый, кто готов был стать гражданином Франции, становился частью ее нации. Но тут и был скрыт подвох. В нацию можно было как войти, так и выйти, а человек, не являющийся частью нации, тут же переставал быть человеческим существом. Теперь с ним можно было делать все, что «нация» сочтет необходимым. В результате, все сторонники старого режима, сохранившие верность королю или своим аристократическим привилегиям, оказались выведены за пределы правового поля.
Так появилось понятие «враг народа». Оно быстро обрело конкретный смысл в годы якобинского террора, когда всех, на кого падало подозрение в нелояльности к новому режиму, молниеносно приговаривали к смерти. Пожалуй, наилучшим образом эту позицию выразил Жан-Батист Коффиналь-Дюбай, отправивший выдающегося химика Антуана Лавуазье на эшафот, со словами: «Республика не нуждается в учёных». На следующем витке истории господин Коффиналь сам посетил гильотину, поскольку республика больше не нуждалась в председателе Революционного трибунала.
Основная прелесть ситуации состояла в том, что таким же образом можно было исключать целые социальные группы. Поэтому революционное правительство с большим тщанием применило новый подход при подавлении антиреволюционных восстаний. Только лишь в ходе подавления Вандейского мятежа погибло около 250 тысяч человек, когда пленных мятежников – за отсутствием пулеметов и газовых камер – загоняли в трюмы барж и топили на глубоководье.
Революционные события во Франции и последовавшие за ними войны практически содержали в себе зародыш всех политических практик XX века, начиная от массовых демократических выборов, продолжая общенациональными войнами и заканчивая террором против врагов народа и геноцидом, как способом очищения и создания нации.
В начале XIX века, под воздействием французской агрессии, зародился немецкий национализм, имевший в своей основе другую концепцию, которая в будущем принесла много горя. В отличие от французов, у немцев не было государства, с которым они могли бы себя идентифицировать, точнее, у них было слишком много разных государств, большинство из которых были маленькими и несамостоятельными. Именно их небольшие размеры играли на руку немецкому самосознанию: ни одно из них не могло создать самостоятельную культуру и экономику, и это вынуждало их поддерживать тесные контакты друг с другом. А тот печальный факт, что Германия, находясь в центре Европы, на протяжении многих столетий была полем боя, не позволил жадным соседям утвердить свою власть на ее землях.
Поэтому, когда Наполеон разгромил Пруссию в 1806 году и превратил Германию в задний двор Франции, немцы восприняли это как общенациональное унижение и сплотились против общего врага, подняв на щит свою культуру. В конечном итоге, на волне национального подъема тевтоны, совместно с войсками Российской империи, изгнали французов, вынеся из военных испытаний мысль, что “вместе мы сила”.
Но культура – понятие чрезвычайно размытое, а язык имеет тенденцию изменяться, уступая веяниям времени. Да и трудно бывает подчас отличить язык от диалекта, например, тот же голландский вполне можно трактовать как диалект немецкого. В те далекие времена были немецкие националисты, считавшие, что идиш – это диалект немецкого, а значит, евреи – те же немцы, просто иудейского вероисповедания. Если бы их точка зрения победила, история Европы, возможно, пошла бы по другому пути.
Но немецкие интеллектуалы, вооружившись недавно изобретенной наукой этнографией, нарисовали своей нации историю, уходящую корнями еще во времена Римской империи. Таким образом, было провозглашено, что их этнос существовал изначально, а сейчас его политическое существование следует закрепить юридически, путем создания единого немецкого государства. Казалось бы, ну провозгласили, что нация явление реальное и кровно-биологическое, ну и хорошо.
И в течение XIX века все было действительно прекрасно, времена были тихие, патриархальные. Европа нежилась в своем золотом веке и не знала действительно больших войн. Обе версии национализма потихоньку распространялись по миру. “Гражданская” стала основой для наций, уже имеющих свои государства, а “этническая ” больше привлекала народы, которым свое государство предстояло добыть в бою.
Но на пороге стоял страшный XX век, век больших масштабов и окончательных решений. И тут история поставила вопрос ребром. Если мы говорим, что нации явление реальное, то сразу оказываемся в царстве необузданной ксенофобии и жестокости. Поскольку, если нация реальна, то принадлежность к тому или иному народу есть биологический факт. И все, что мы можем сделать с чужаками, это убить их. Единственным же способом увеличить нашу численность является повышение рождаемости “биологически правильных” представителей нашего народа. Да, все правильно, я здесь описываю национал-социализм. Поскольку именно нацисты собрали разрозненные убеждения, характерные для «немецкого» национализма, дистиллировали и довели ядовитую смесь до готовности.
Конечно, тот факт, что этнический национализм стал питательной средой для развития фашизма и использовался в качестве оправдания геноцида и этнических чисток, является веским аргументом в пользу принципиального игнорирования «немецкой» версии национализма. Но нельзя отвергать тот факт, что в реальной жизни успешно функционируют как “государственная”, так и “этническая” версия национализма. Поэтому для того, чтобы расставить все точки над «і», понять процесс возникновения национализма и его роль в реальной жизни, нам следует покинуть уютное царство идеологий и политической теории XVIII–XIX веков и обратиться к “скучной науке” XX века – социологии.
Этому и будет посвящена следующая статья.
Александр Вольский