В предыдущей статье было показано, как народ (нация) заменил Бога в качестве источника легитимности, и что нацию можно формировать по разным критериям. Либо членом нации является любой гражданин государства, либо к этому условию добавляются еще какие-то требования этнического, лингвистического, религиозного... характера.
В этой части цикла мы сосредоточимся на том, какие социальные условия способствуют формированию образа нации в сознании людей и ее мобилизации для достижения политических целей.
Если мы отправимся на 300-350 лет назад, то увидим, что людям была абсолютно безразлична национальная принадлежность. Для жителей тех времен намного больше значила верность господину или религии. Именно вокруг этих двух осей и вращался мир, определяя кто друг, а кто враг. Ключевой вопрос, возникающий перед нами, когда мы видим такую ситуацию, состоит в том, какие механизмы превратили нагромождение разрозненных феодальных групп в более-менее гомогенные нации. И вообще, что такое нация с точки зрения социального конструирования?
Пожалуй, лучший ответ на этот вопрос дал Б. Андерсон в своей книге «Воображаемые сообщества», очень метко определив характер нации. Нация – это продукт воображения, когда мы представляем, что являемся частью чего-то большего, чем мы сами. Мы никогда в жизни не увидим в одном месте то сообщество, частью которого себя считаем. Можно умереть за Украину, но нельзя познакомиться со всеми украинцами лично. Однако, как возникает это воображаемое сообщество?
Ключевой метафорой, которую использовал английский исследователь, стала распространившаяся в современной культуре метафора «пустого» гомогенного времени. Начиная со второй половины XVIII столетия, газеты объединили социум, создав ощущение общей судьбы у стран и народов. Таким образом, у рядового гражданина возникло ощущение синхронности его жизни с соплеменниками, живущими в разных уголках страны. А это выводило его политическое существование на общегосударственный уровень.
Конечно, газеты и книги он читал на каком-то общем для всех языке. И если во времена средневековья языком образованных людей были латынь и древнегреческий, то с развитием книгопечатания и распространением образования в массы ситуация изменилась. Люди предпочитали читать и писать на своих родных языках. И тогда в дело вступила невидимая рука рынка. Ведь разумнее опубликовать книгу, которую прочтет максимум людей. Значит, нужно печатать книги на самом распространенном местном диалекте, употребление которого, благодаря такому подходу, станет еще более массовым, что задавало канон литературного языка. Таким образом формировались национальные языки, которые, позднее, массово навязывались школьникам по ходу образовательного процесса. Не случайно во многих странах, Украина здесь не исключение, провозвестниками национализма стали именно писатели. Писатели, ознакомление с творчеством которых, является неотъемлемой частью патриотического воспитания.
Естественно, одних только книг и газет для формирования нации недостаточно. И тут на подмостки истории выходят карты и то, что Андерсон назвал «паломничеством»
С приходом Нового времени карты приобрели практическую, а не религиозную ценность. Рай и ад перенеслись из реальной географии в невидимые глазу эмпиреи, а вместо «земель, где живут драконы» на картах оставляли белые пятна, которые в будущем предстояло заполнить. И теперь любой человек мог увидеть на карте пределы своей страны и отождествить себя с ней. Очевидно, что значительная часть населения Украины никогда не была в Донецке или Крыму, но нам всем больно и омерзительно от потери наших территорий. Однако, что делает эти территории нашими? На практике, всего лишь карта административных границ, которые нам нарисовали в СССР. С точки зрения этно-лингвистических границ, наша страна имеет намного больше основания претендовать на Кубань чем на Крым.
Естественно, карты лишь вершина айсберга. Чем ближе к современности, тем активнее социально-политическая жизнь, а значит, активнее передвижение людей по просторам отчизны. Процесс получения образования создавал своеобразную систему паломничеств, где территориальные перемещения происходили вслед за повышением уровня образованности. Если начальная школа находилась в родном селе, то средняя уже, как правило, размещалась в небольшом городке. А если у вас возникало желание попасть в университет, то следовало ехать, если не в столицу, то в какой-то крупный город. Аналогичная ситуация была и с военной службой. В процессе формирования крупных призывных армий мужчины были вынуждены проводить несколько лет в компании незнакомцев из разных частей страны. Все это вытаскивало людей за пределы локальных общин и заставляло их видеть себя частью более широкой общности.
Все вышеперечисленное отвечает на вопрос, как национализм возник в пределах Европы. Но догадливый читатель может поинтересоваться, а что происходило в странах Америки и Азии? Ведь мы знаем, что в тех далеких странах люди тоже определяют себя через принадлежность к той или иной нации.
Андерсон утверждает, что именно колонизаторы взрастили национальное самосознание в своих колониях. При этом в обеих Америках национализм зародился одновременно с Европой, а США в деле пробуждения национального самосознания даже опередили ее. Поскольку их война за независимость 1776–1783 года была в конечном итоге национально-освободительной. И именно она во многом послужила образцом для деятелей Французской революции, посредством которой национализм дебютировал в континентальной Европе.
Такая ситуация возникла вследствие того, что, захватывая новые территории, европейцы вербовали себе представителей местных элит на службу. Это, конечно, ни в коем случае не противоречило феодальным понятиям, характерным для того места и времени. Колониальные администрации с самого начала были насыщены местными кадрами, но для того, чтобы коллаборационисты были эффективными в управлении своими соплеменниками, им надо было дать образование. Потому сыновья местных султанов и беев получали такое же образование, как белый человек. Ключевое слово здесь «как», поскольку представители метрополии традиционно их ровней себе не считали. В результате, молодая колониальная поросль быстро упиралась лицом в стеклянный потолок, в процессе узнавая, что в рамках служебного продвижения их никто не собирается выпускать за пределы родной административно-территориальной единицы.
Тем временем в колониях, по мере их хозяйственного развития, происходили те же процессы, что и в Европе. И в середине XX века метрополии встретились с массовыми национально-освободительными движениями, возглавляемыми местными элитами. При этом, что удивительно, там, как правило, формировался национализм именно «французского» типа, поскольку европейцам было абсолютно безразлично, кто и как долго живет на завоеванных ими территориях. Потому административное деление происходило по принципу, как Бог на душу положит. При этом первым врагом всех антиколониальных бойцов за свободу, а позже независимых правительств, было отдельное этническое самосознание, подрывающее фронт борьбы против колониализма.
Если мы попытаемся примерить то, о чем пишет Андерсон, на становление украинского национализма, то увидим, что многое не сходится. Украина не была колонией в классическом смысле этого слова, ее никто не выделял в отдельное владение с отдельным юридическим режимом. Украинский бюрократ вполне мог сделать карьеру, добившись значительных успехов на имперской службе, о чем нам говорят такие имена, как канцлер Безбородко, фельдмаршал Паскевич-Эриванский и его правая рука А. Я. Стороженко... Мы привыкли считать, что в Российской империи украинцы были бесправным гнобимым меньшинством. Но в Санкт-Петербурге далеко не дураки сидели, и они делали все от них зависящее, чтобы избежать «элитарного» малороссийского сепаратизма. Потому-то Екатерина II и уравняла гетманскую старшину в правах с российским дворянством, оставив крестьянство одинаково бесправным во всех уголках империи. Следовательно, зарождение украинского национализма нельзя объяснить теоретической схемой Андерсона. Хотя, конечно, она демонстрирует механизмы его закрепления в общественном сознании после признания коммунистическим режимом за украинцами права на национально-культурную автономию, закрепленную созданием УРСР.
Для ответа на вопрос, как в рамках российской империи смогла сформироваться украинская идентичность, нам следует перейти к Эрнсту Геллнеру, который в своей работе «Нации и национализм» детально осветил механизмы пробуждения “этнического” национального сознания в развитых странах.
Базис для создания наций он видел в возникновении индустриального эгалитарного общества. Суть современного социума, по мнению Геллнера, состоит в превращении индивидов в изолированные социальные атомы, которые могут более-менее свободно перемещаться по разным иерархическим ступенькам общества вследствие отсутствия жестких кровнородственных или религиозных уз.
Процесс этот был вызван тем, что в условиях индустриальной экономики локальные культуры больше не могли воспроизводить себя без помощи извне. Если раньше человек учился всем необходимым навыкам у родителей или, в крайнем случае, у мастера, проживавшего в пределах общины, и, таким образом, передача знаний происходила из рук в руки в тесном кругу, то в современном обществе так происходить уже не может. Теперь система образования готовит кадры конвейерным методом, что приводит к разрушению локальных сообществ и открывает широкие перспективы социальной мобильности.
В таких условиях государства стремятся переварить население, проживающее в их пределах, в однородную массу. Именно это создает возможность функционирования политической нации.
Однако возникает вопрос, а почему большие континентальные империи XIX века, вроде Российской, Австро-Венгерской или Османской, не стали мононациональными государствами, а просто распались?
По мнению Геллнера, это произошло вследствие неравномерного индустриального развития. Жители сельской глубинки попадали в город и видели, что все теплые места уже заняты иноземцами. Это вынуждало вновь прибывших сражаться за место под солнцем, подвергаясь насмешкам за их язык и намекам, что они село. На этом фоне развиваются мощные механизмы этноклассовой идентичности, что выливается в стремление к государственной независимости, как способу выбить себе «жизненное пространство» в культурном и экономическом плане.
Под этот механизм вполне подходит возникновение украинцев. После отмены крепостного права наши предки хлынули в города, где их ждали польские паны, еврейские купцы и российские господа. И все они «понаехавшую лимиту» ни во что не ставили. Конечно, можно было, со временем, поправить материальное положение и выучить «господский» язык, но осадок ведь оставался.
Это неизбежно привело к развитию украинского национального самосознания. И новорожденная украинская интеллигенция стала сочинять нацию из подручных материалов. Именно здесь мы можем встретить Т. Г. Шевченко, Лесю Украинку, М. С. Грушевского… Пожалуй, лучше всего этот аспект становления укранского национализма описал в своих воспоминаниях гетман Скоропадский: «Только стоило центральному русскому правительству ослабнуть, как немедленно со всех сторон появились украинцы, быстро захватывая все более широкие круги среди народа. Я прекрасно знаю класс нашей мелкой интеллигенции. Она всегда увлекалась украинством; все мелкие управляющие, конторщики, телеграфисты всегда говорили по-украински, получали «Раду» (газету —А. В.), увлекались Шевченко, а этот класс наиболее близок к народу. Сельские священники в заботах о насущном пропитании своей многочисленной семьи под влиянием высшего духовенства, которое до сих пор лишь за малым исключением все великорусское (московского направления), не высказываются определенно.Но если поискать, то у каждого из них найдется украинская книжка и скрытая мечта осуществления Украины. Поэтому, когда великороссы говорят: украинства нет, то сильно ошибаются, и немцы, и австрийцы тут не при чем, т.е. в основе они ни при чем».
К сожалению, украинский национализм встретил революцию 1917 года на стадии культурного самоутверждения. В результате писатели и историки массово продемонстрировали, что они никудышные политики. И наша первая попытка получить государственность вызывает смех сквозь слезы.
Хотя большой вопрос, а насколько эта попытка была «наша»? Некоторые современные исследователи, среди которых и Роджер Брубейкер, считают, что попытка представить историю как борьбу и взаимодействие социальных групп методологически ошибочна.
Они обращают внимание на то, что когда мы говорим о национализме, то, в конечном итоге, неизбежно упираемся в ту или иную организацию, претендующую говорить от имени всего народа. Другое дело, что в историю обычно попадают те из них, которым удалось убедить широкие массы населения, будто они действительно представляют их интересы, и поэтому их следует поддерживать.
С этой точки зрения, вся наша национально-освободительная эпопея является примером более-менее неудачной попытки разнородных организаций правого и левого крыла поднять украинцев на борьбу за свою программу. И поэтому, если Центральная Рада, УПА или Директория не смогли мобилизовать в свою поддержку миллионы украинцев, это плохо характеризует не народные массы, а деятелей этих организаций.
В следующей статье мы рассмотрим актуальные проблемы формирования украинской политической нации.
Александр Вольский
