Сенатор от Республиканской партии Генри Ваксмэн: Доктор Гринспэн, хотелось бы начать с вас. За всю историю Федерального Резерва никто не занимал должности его председателя дольше, чем вы. Если не ошибаюсь, в течение всего этого времени вы являлись ведущим поборником государственного невмешательства в кредитную систему финансовых рынков.
Безусловно, ваш голос, призывавший к невмешательству, прозвучал исключительно громко. Вы упорно требовали: позвольте финансовым рынкам регулировать свою работу самостоятельно. Разрешите процитировать несколько ваших былых высказываний.
В 1994 году, на слушаниях в Конгрессе, вы говорили о производных финансовых инструментах (деривативах). По вашим словам, федеральное регулирование отнюдь не обладает какими-либо преимуществами перед рыночным саморегулированием. В 1997 году вы заявили: нет ни малейшей нужды в государственном регулировании внебиржевых операций с деривативами. В 2002 году, когда банкротство корпорации Энрон (Enron Corporation) повлекло за собою новые попытки урегулировать деривативы, вы написали Сенату: «Едва ли наличествуют государственные интересы, оправдывающие подобное правительственное вмешательство».
В нынешнем году вы написали в статье для Financial Times: «Мой собственный опыт свидетельствует: люди, ведающие банковскими ссудами, знают о работе своих контрагентов и об их риске гораздо больше, чем правительственные органы, ведающие банковской системой».
Задаю простейший вопрос: а не ошибались ли вы? Не служит ли создавшееся рыночное положение доказательством вашей ошибки?
Алан Гринспэн: Отчасти. Но давайте разделим существующую проблему на составные части. Я занимал незыблемую позицию по вопросу о деривативвах, о действенности их влияния на экономику в целом. По сути, влияние сказывается в том, что риску подвергаются не те, кому весьма трудно поглощать убытки, но те, кто располагает капиталом, достаточным для поглощения убытков, когда и если таковые наличествуют.
Производные инструменты работают исправно. Разрешите особо подчеркнуть это обстоятельство.
Генри Ваксмэн: Стало быть, вы не ошибались, возражая против регулирования деривативов?
Алан Гринспэн: Смотря о каких деривативах ведется речь. Думаю, обмен просроченными либо невозвращенными кредитами сопряжен с очень серьезными трудностями. И все же, на деле, основная масса деривативов – это единственные деривативы, имевшиеся в 1999-м, когда началось широкое обсуждение вопроса; они связаны с риском изменения процентной ставки либо с валютным риском.
Генри Ваксмэн: Разрешите перебить – ибо время нашей беседы ограничено. В своем выступлении вы говорили: «Все нынешняя, давно и глубоко продуманная, система управления риском рухнула в одночасье». А еще вы сказали: «Те из нас – в особенности, я сам, – кто рассматривал своекорыстие кредитных учреждений как гарантию того, что они позаботятся о сохранности акционерного капитала, пребывают в растерянности и потрясении».
Похоже, вы хотели сказать: все – не исключая и вас, – полагавшие прежде, будто рынок способен сам себя регулировать, пребывали в очень серьезном заблуждении.
Алан Гринспэн: Думается, это справедливо для отдельных случаев – однако, не для всех подряд. Оттого, наверное, столь важно отличать масштабы проблемы от ее природы. Я стремился лишь пояснить, что следует прекращать обмен просроченными либо невозвращенными кредитами. А рынки деривативов работают исправно…
Генри Ваксмэн: Но где же тогда была вами допущена оплошность?
Алан Гринспэн: Я оплошал, считая, будто своекорыстие кредитных учреждений – особенно, банков и ссудных касс – уже является залогом того, что упомянутые фирмы вполне способны защитить собственных акционеров.
Мой опыт – а я занимался правительственным регулированием целых 18 лет, примерно столько же прослужил в частном секторе, а 10 лет провел, работая в одном из крупнейших международных банков, – свидетельствует: сотрудники таких учреждений, ведающие кредитами и ссудами, знают гораздо больше о риске, сопряженном с выдачей кредитов.
И убедился: даже наилучшие работники Федерального Резерва, занимающиеся регулированием, недостаточно сведущи.
Перед нами проблема: нечто, выглядевшее предельно крепким сооружением – важнейшей опорой всей рыночной конкуренции, всей рыночной свободы, – с треском рухнуло. Это, как я уже говорил, потрясло меня. До сих пор не возьму в толк, отчего такое случилось, – а когда пойму, где и что именно подвело нас, пересмотрю свои взгляды. Если жизнь изменяется, я готов измениться вместе с ней.
Генри Ваксмэн: Вы имели идеологию, верили в свободный рынок со здоровой конкуренцией… Цитирую ваши собственные слова: «У меня имеется своя идеология. Считаю: свободный рынок со здоровой конкуренцией организует экономику всего лучше. Мы пытались регулировать рынок – весьма безуспешно». Ваши собственные слова.
Вы наделены властью пресекать практику безответственных кредитов, приводящую к высокорисковому ипотечному кризису. Многие советовали вам употребить свою власть. А ныне за ваше бездействие расплачивается вся государственная экономика.
Не ощущаете ли вы, что упомянутая идеология понудила вас принимать решения, о коих вы сами же теперь и сожалеете?
Алан Гринспэн: Не забывайте, я просто зову «идеологией» некую систему понятий о том, как люди живут изо дня в день и как они при этом себя ведут. Если вообще доводится существовать на белом свете, нужна хоть какая-то идеология.
Иной вопрос, верна эта идеология или нет. Говорю: вы правы, я обнаружил порочность своих воззрений. Не знаю пока, насколько значительную или непоправимую, однако такое открытие меня потрясло пренеприятнейшим образом.
Но позвольте закончить ответ на ранее заданный вопрос…
Генри Ваксмэн: Вы обнаружили, что порочна сама действительность?
Алан Гринспэн: Порочно то, что я считал, так сказать, рабочей структурой окружающего нас миропорядка
Генри Ваксмэн: Иными словами, обнаружилось, что ваше миросозерцание, идеология ваша были негодны, неработоспособны?
Алан Гринспэн: Вот именно. Именно этим и было вызвано потрясение. Ибо сорок с лишним лет я пребывал в весьма и весьма обоснованной уверенности, что воззрения мои всецело правильны.
