НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ИЗЯЩНОМ СЛОВАРЕ И ОБ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ
«Мы добежали до конца насыпи. Завидев нас, они хлынули навстречу по шоссейной дороге; их было не меньше трехсот – вооруженных дубинками и кастетами, с булыжниками в крепко стиснутых кулаках. На всех до единого красовались кепки Американского Легиона. Мое прежнее ощущение полной призрачности происходившего развеялось враз – ибо закипела внезапная остервенелая свалка.
Подобные потасовки скоротечны; эта затянулась лишь минуты на три-четыре. Насыпь была неширокой, нам удалось отбить нападение. Однако толпа сгрудилась плотно, и на подмогу торопились новые сотни молодчиков, а еще сотни бежали по дороге издалека.
Если вы никогда не попадали в ловушку, откуда нельзя выбраться, а перед вами не бесновалась при этом добрая тысяча стервецов – ощерившихся от ненависти и надрывающих глотки яростными воплями, – вы не поймете, что мы почувствовали»…
(Здесь и далее цит. по кн.: Howard Fast. Peekskill: USA. Foreign Languages Publishing House. Moscow, 1952. Оттуда же заимствованы фотографии. Перевод наш.)
«В Пикскилле американские фашисты впервые выступили с открытым забралом…» – отметил 64 года назад Ясен Засурский, литературовед, а ныне президент факультета журналистики МГУ, рассказывая «об одном из эпизодов травли Поля Робсона американскими черносотенцами. Члены “Американского Легиона”, уголовники, поощрявшиеся и натравливавшиеся тогдашней американской полицией, открыто объявили о своем намерении линчевать великого чернокожего певца».
Примерно теми же словами определил Пикскилльские события (27 августа – 4 сентября 1949 г.) и выдающийся американский писатель Говард Фаст: «Это было первым крупным и открытым выступлением американского фашизма; но вот было ли это частью заранее продуманного плана? Или его проверкой? Или просто полной мерой выплеснулся дух той эпохи, в которую нам выпало жить? Кто знает…»
Позвольте, недоуменно скажет читатель. «Политкорректная» Америка даже безобидное, в сущности, слово «негр» изгнала, наравне со многими прочими, из повседневного употребления, объявила запретным. Теперь даже книги самого Марка Твена (!) сплошь и рядом уродуются политкорректными редакторами – неотесанные белые персонажи больше не орут «Эй, поганый ниггер!», а вежливо изрекают: «Послушай, любезный афро-американец» (и только диву даешься: из-за чего, спрашивается, вообще воевали Северные и Южные Штаты?). В этой скалящейся жизнерадостными улыбками от уха до уха, в этой некурящей, «глобальной», гуманной, беспорочной Америке – и вдруг фашизм?
Помилуйте, в нынешней Америке вершатся дела ничуть не менее впечатляющие – хотя и несколько иные. Только творятся уже исподтишка, чтобы не дразнить всемирное общественное мнение. А вот Америка образца 1949 года (и по конец 1950-х) открыто пестрела табличками «Только для белых» и «Только для черных». Тогдашняя Америка отводила неграм (то есть, нынешним «афро-американцам») особые сиденья в любом общественном транспорте – да мало ли что вытворяла тогдашняя Америка! Это в наши дни «афро-американцам» везде и дорога и почет – ибо теперь это политически выгодно…
И в наши дни знаменитого Говарда Фаста, по-видимому, начинает постигать примерно та же участь, что ранее постигла Джека Лондона. Из огромного наследия, оставленного Лондоном, «широкому американскому читателю» предлагаются сегодня только две повести о животных: «Белый клык» и «Зов предков». Прочее доступно, разумеется, филологам и знатокам, но массовому переизданию в США как бы уже не подлежит – слишком «неполиткорректным» кажется ныне прославленный классик.
Многие произведения Фаста, прожившего плодотворную и долгую жизнь (1914 – 2003) тоже постепенно и целеустремленно вытесняются издателями из читательского обихода. Впрочем, здесь возможно и обратное: предложение определяется спросом, а спрос на избыточно «умных» авторов у нынешнего американского читателя исчезающе мал. Долгие годы одним из наиболее популярных поставщиков литературной продукции числился Том Клэнси, чьи опусы очень похожи на беллетризованные каталоги оружейной продукции.
Среди «неудобных» книг, которые написал Говард Фаст и которые понемногу предаются в Америке намеренному забвению, числится и очерк «Пикскилл: США» (Peekskill: USA), написанный по свежим следам событий, а впервые изданный в 1951 году. «Книга Фаста, – говорит Я. Засурский, – подчеркнуто документальна. Его творчество и политическая деятельность вызывают припадки бешенства. Книги Фаста сжигают, за чтение его романов увольняют с работы. В 1950 году по нелепому обвинению в отказе отвечать на вопросы пресловутой «Комиссии Конгресса по расследованию антиамериканской деятельности» Говарда Фаста на три месяца заточили в тюрьму».
Если свести воедино то, о чем подробно и страстно повествует Фаст, и материалы, обнаружившиеся в дальнейшем, получается любопытный рассказ о том, какой еще вчера (по меркам историческим) представала страна, столь назойливо провозглашающая себя сегодня великим образцом всевозможных добродетелей – и стремящаяся навязать свои новоиспеченные добродетели всему остальному человечеству.
«ГОСПОДИ, БЛАГОСЛОВИ ГИТЛЕРА!»
Англоязычная «Википедия» чуть смягчает соответствующую статью вводными словами: «Пикскилльская смута была антикоммунистическим выступлением с оттенком ненависти к чернокожим и евреям».
Мастерский словесный ход.
Потому что антикоммунизм – дело достойное и похвальное. А если во время похвальных действий и были допущены кое-какие непохвальные расистские перегибы – ну что же, случается, с кем не бывает! Лес рубят – щепки летят…
Концерт всемирно известного певца и выдающегося актера Поля Робсона должен был состояться под открытым небом, вечером 27 августа 1949 года, в окрестностях Нью-Йорка, близ небольшого города Пикскилла, где старый друг Робсона, писатель Говард Фаст, поселился на все лето, чтобы в тишине закончить очередную книгу.
Бешеные вопли по адресу «черномазой образины», загодя поднятые местной печатью, можно подытожить одной (сравнительно) вежливой фразой из газеты «Пикскилл Ивнинг Стар»: «Время снисходительного и терпеливого безмолвия, равнозначного одобрению, истекает». Касаемо прочих газетных высказываний Говард Фаст пишет: «Передо мною были чудовищные, лицемерно-ханжеские образцы невежества, порожденные сборищем людей, истово чтивших Невежество как идола, вполне достойного делить капище со вторым великим кумиром – Долларом».
Почитатели певца решили провести концерт на расстоянии нескольких миль от Пикскилла, среди уютной лощины, окруженной крутыми склонами холмов. Там обычно проходили пикники. От шоссе туда спускалась дорога –не слишком широкая, тянувшаяся по насыпи, с обеих сторон и по всей длине снабженной деревянными оградами, поскольку почти отвесные откосы ее были высотой в шесть метров.
Начало концерта назначалось на 7:30 вечера. Сотни полторы людей – преимущественно женщины и дети – заранее собрались в лощине, где уже соорудили эстраду, расставили две тысячи складных стульев, установили несколько прожекторов.
Приехавший без десяти семь Говард Фаст застал у насыпи изрядное, хмурое и чисто мужское сборище, улюлюкавшее вослед писателю, однако все еще не пытавшееся остановить ни его самого, ни автобус, доставивший несколько десятков слушателей – в основном, негритянскую молодежь.
По счастью, пишет Фаст, были среди заранее собравшихся и шестеро крепких моряков торгового флота, и четверо неробких парней из рабочего профсоюза.
Все недоумевали: время! – где же устроители концерта? Позднее выяснилось, что устроители не сумели пробиться в лощину. Первую дурную весть принес запыхавшийся мальчишка:
– Скорее, скорее! Там очень плохие дела…
Человек двадцать пять-тридцать мужчин и юношей (также несколько храбрых девушек) ринулись вверх по насыпи. Ждали ругани, ждали угроз – однако воспоследовала драка, с описания которой начинается читаемый вами текст.
Первое нападение удалось отбить, но, пишет Фаст, от нас не осталось бы мокрого места, не объявись на сцене трое помощников тамошнего шерифа, исправно вооруженных револьверами. Они дружелюбно попросили погромщиков: «Ну-ну, ребятки, угомонитесь, пожалуйста: зачем же нам ненужный шум?» Потом обратились к оборонявшимся: «А вы какого хрена здесь нарушаете общественное спокойствие?»
Фаст, единодушно и мгновенно избранный командиром крохотного отряда, попросил: «На концерт съезжаются слушатели, а дорога полностью перекрыта. Велите прекратить бесчинство».
– Я сам решаю, как быть, – отозвался первый помощник шерифа. – Нечего мне указывать.
– Слушайте, любезный, – нахмурился Говард Фаст: – ежели случится беда – ведь вам и самим доведется отвечать, за бездействие.
– Ж…пе твоей отвечать, а не мне, – любезно промолвил блюститель законности.
Фаст велел девушкам со всех ног бежать назад, в лощину, и звать на выручку всех мужчин, еще остававшихся там. Передышка отнюдь не могла затянуться.
– Кто рискнет, – спросил писатель, – скатиться с насыпи, ползком пробраться через кустарник, выйти где-нибудь на шоссе, отыскать ближайшую телефонную будку и дозвониться до полиции, до губернатора, до редакций «Нью-Йорк Таймс» и «Дэйли Уоркер»? Кто выручит?
Человек сыскался. Изобретательный и отважный, он сумел пробраться мимо погромщиков трижды – и трижды вернуться. Но полиции не было ни слуху, ни духу.
Меж тем подоспело подкрепление из лощины. Следовало сражаться, о бегстве и помышлять не доводилось, ибо за спиной защитников насыпи, далеко внизу, оставались добрых полторы сотни беспомощных женщин и детей, а трое заместителей шерифа незаметно исчезли со сцены, будто и не было их.
Писатель быстро пересчитал своих бойцов. Вместе с ним самим набиралось ровно сорок два человека – взрослых мужчин и юношей. Обладавший историческими познаниями Фаст разбил их на семь отделений, назначил командира в каждом, первые шесть выстроил тремя шеренгами поперек насыпи, а седьмое оставил в резерве. Получилось нечто вроде крошечной фаланги.
Хорошо, что действовали проворно и почти безо всяких пререканий, за вычетом тех, о которых будет речь немного ниже. Спустя несколько минут воспрянувшая толпа ринулась в новую атаку – несравненно более жестокую, нежели первая. А на битву шли, как заведено испокон веку, с боевым кличем…
«Адольф Гитлер был их божком, и толпа неутомимо ревела:
– Мы за Гитлера! Мы за Гитлера!
– Гитлер начал – мы закончим!
– Господи, благослови Гитлера! Ну, держитесь, выблядки черномазые да жидовские, мать вашу так и эдак!»
Этой ночью, вспоминает Фаст, люди обнаруживали в себе отвагу, о которой прежде и не подозревали.
Белокожий бородач, походивший в своем берете и модных светлых брюках на богемного художника, представился Фасту как Меломан и с ходу заявил: «Только драться я не умею и не стану». А позже, когда в глазах Меломана уже неукротимо сверкала ярость настоящего бойца, когда берет уже бесследно исчез, когда светлые брюки покрылись пятнами свежей крови, он выкрикнул: «Прах побери, да я, выходит, умею драться – и неплохо!»
Такое же открытие сделал и шестнадцатилетний негр, поначалу робко попросивший Фаста: «Можно, я тихонько ускользну через луга? Я совсем не умею махать кулаками, просто боюсь… Только обузой вам буду». – «Если тебя застукают в лугах одного – ночью, одного… Ты понимаешь, каково тебе придется перед гибелью?» Негр остался, вступил в сражение вместе со всеми прочими, а кулаками, как обнаружилось, выучился работать и быстро и успешно. Потом ему раскроили кожу на голове, из шестидюймового пореза обильно хлынула кровь. Юноша простонал:
– Худо мне, мистер Фаст… Поглядите: скверно меня полоснули? Если скажете, что скверно – пойду, прилягу в тылу. А если скажете, что невелика беда – пойду, подерусь еще…
Это были какие-то маленькие Фермопилы. Один из оборонявшихся, водитель грузовика, оставшегося на дне лощины, отлучился на четверть часа и поставил свой массивный автомобиль поперек дальнего конца насыпи, создав хоть какую-то добавочную преграду на пути остервеневшей орды. Грузовик служил «полевым лазаретом»: никаких аптечек не было, выбывших из строя отправляли отлеживаться в кузове – иной помощи взять было неоткуда.
Потом вся маленькая фаланга оттянулась назад: изнеможение брало свое, следовало защищать спины длинным и высоким бортом грузовика. Погромщики двинулись вослед, не особо спеша, зная, что добыча от них не ускользнет.
А когда окончательно стемнело, пишет Фаст, и далеко слева, на гребне одного из холмов ярким пламенем загорелся крест Ку-Клукс-Клана, все мы отрешенно поняли, что живыми отсюда не уйдем.
Кто-то из «американских легионеров» метнул первый булыжник. После в борт грузовика ударил другой, третий, четвертый. Затем булыжники посыпались градом. Огромный негр, еще недавно столь самоотверженно и неутомимо отвешивавший противникам удар за ударом (он, видимо, неплохо владел приемами бокса), свернулся пополам и рухнул: камень величиной с грейпфрут угодил прямо в солнечное сплетение. Чернокожий подросток получил булыжником прямо по лицу, которое мгновенно превратилось в кровавое месиво…
На этом, пожалуй, и остановимся. Иначе начнешь пересказывать потрясающую документальную книгу Фаста полностью, – но это занятие пустое: книги следует читать, а не пересказывать.
Ночь тянулась бесконечно, дальнейшие события напоминают крепко состряпанный боевик – но ведь не в сюжетных подробностях дело здесь.
Мы всего лишь по мере сил постарались дать читателю представление об истинном духе той американской эпохи – духе, который, по словам Говарда Фаста, выплеснулся в Пикскилльских окрестностях полной мерой.
В конце концов Поль Робсон, а вместе с ним Пит Сигер, Вуди Гатри и многие другие, все-таки сумели выступить перед своими восхищенными слушателями. Но этому предшествовала еще одна чудовищная ночь, а воспоследовали за этим и новое общественное смятение и постыднейшее правительственное разбирательство.
Официальная печать и государственные служащие США целиком и полностью возложили вину за кровопролитие и «вопиющие беспорядки» на «черномазого Поля Робсона и банду его краснопузых приятелей» (именно так и выразился в Палате представителей конгрессмен Джон Эллиотт Рэнкин). Среди «краснопузых приятелей» первым числился, конечно же, писатель Говард Фаст.
В итоге, прочие города, намеревавшиеся принимать у себя великого певца, устрашились вполне вероятных фашистских мятежей. Более восьмидесяти намеченных концертов отменили.
«А ТЫ КТО ТАКОЙ?»
Извещаю немедля: пишущий эти строки считает цитаты из Ильфа и Петрова дурным тоном. Но в данном случае ничего иного просто нейдет на ум. Да и не скажешь ничего иного – по крайности, более уместного.
Мы бросили столь долгий взгляд на американские события 1949 года отнюдь не потому, что числим их чем-то исключительным, а потому, что, рассуждая исторически, здесь перед нами – поздний вечер вчерашнего американского дня.
Или скажем иначе: прямо сопредельное историческое время – годы, когда наши нынешние и все еще бодрые пенсионеры были уже младшими школьниками. Отнюдь не Средние века.
Всякому овощу – и всякому народу – свое время.
Когда китайцы уже гуляли в шелковых одеждах, пили ароматный чай из тончайших фарфоровых чашечек и носили стальные доспехи, предки эллинов и римлян еще ходили в звериных шкурах, пили воду из пригоршни, а сражались дубинами да каменными топорами.
Когда эллины и римляне уже гуляли в хитонах и тонких тогах, пили ароматное хиоское да фалернское вино из фиалов и кубков, а доспехи носили бронзовые да стальные, предки нынешних англосаксов, немцев, славян, угро-финнов и прочих подобных по-прежнему бродили в звериных шкурах, пили воду из пригоршни, а сражались преимущественно дубинами.
Список несоответствий можно длить и длить – но, думается, смысл его понятен и без того.
Каждый народ, каждая страна совершает восхождение по ступеням культуры и цивилизации, ранее уже пройденным другими, а потом становится (впрочем, иногда и не становится) вровень с предшественниками, коим Госпожа История (Dame History, выражение Конан-Дойля) благоволила раньше и больше. Народы учатся у предшественников, черпают из их опыта, обогащаются им – и поднимаются ввысь.
Суть упомянутого восхождения отлично выразил Петр Великий своими знаменитыми словами: «аз есмь в чину учимых и учащих мя требую».
Соединенные Штаты Америки – государство очень молодое, образовавшееся в 1776 году. Щадя национальное самолюбие американцев, я не стал бы упоминать об одном дополнительном обстоятельстве, – но что поделаешь, оно очевидно всякому. Соединенные Штаты образовались на землях, заселенных по большей части полудикими европейскими изгоями, плебеями, отверженными тогдашним обществом – обозленными, никому не нужными у себя на родине, рвавшимися пытать удачи за океаном.
Благородного Следопыта полностью выдумал позднее талантливый романтик Фенимор Купер. А вот Гарри Непоседу и бывшего пирата Хаттера автор списывал с натуры. Да и то – милосердно списывал…
Все, что было в Америке аристократического и просвещенного, тянулось на Юг и оседало там – пока не было вдребезги раздавлено северянами в ходе Гражданской войны. Впрочем, даже тамошнее изысканное общество буквально сжило со свету Поля Морфи – величайшего в XIX веке шахматного гения, чьи партии навсегда останутся классическими образцами.
Главной провинностью Поля Морфи оказалось доброе отношение к неграм. Шахматиста объявили «аболиционистом», «изменником», «сторонником янки». Хрупкий, впечатлительный Морфи заболел манией преследования и умер, едва успев дожить до сорока семи лет.
Культурное соотношение «изначальной белой Америки» и Европы примерно соответствовало культурному соотношению древних германцев и древних римлян. Ведь и гораздо более позднее выражение «Дикий Запад» родилось отнюдь не из ничего…
Разве что христианская вера не была похерена тогдашними белыми переселенцами, – но и верили они по-своему, исступленно-ханжески. Вера не препятствовала им преспокойно чинить, например, злодейства, ныне именуемые геноцидом, с полнейшим расчетливым спокойствием. До самых 1960-х гг. остатки недобитых индейских племен продолжали обитать в «резервациях», внутри отведенной им черты оседлости.
Но все-таки первобытно грубая и людоедски свирепая «белая» Америка догоняла Европу исполинскими шагами. Уже к 1861 – 1865 гг. сознание этого молодого народа сумело в одном отношении дотянуться до уровня, присущего русскому сознанию примерно в 1714 – 1716 гг.
Я говорю об отношении к чернокожим.
Русскому, болгарскому, украинскому, сербскому – вообще любому славянскому сознанию бывает зачастую присуща неприязнь, даже ненависть к совершенно определенному народу (обычно, историческому сопернику) – но вот расовая неприязнь или ненависть не свойственны. Испокон веку было так. А ежели нынче в семье бывает не без урода, то здесь уж сказалось благодетельное влияние просвещенного Запада…
Что черный дед мой Ганнибал
Был куплен за бутылку рома
И в руки шкиперу попал.
Сей шкипер был тот шкипер славный,
Кем наша двигнулась земля,
Кто придал мощно бег державный
Рулю родного корабля.
Сей шкипер деду был доступен,
И сходно купленный арап
Возрос усерден, неподкупен,
Царю наперсник, а не раб.
И был отец он Ганнибала,
Пред кем, средь чесменских пучин
Громада кораблей вспылала,
И пал впервые Наварин.
(Пушкин)
Абрам Петрович Ганнибал, чернокожий ребенок, привезенный в Россию то ли из Эфиопии, то ли из Камеруна, то ли из Чада, быстро сделался любимцем, наперсником Петра Первого – одним из довереннейших лиц и блистательнейших вельмож.
Это общеизвестно, тут особо рассказывать нечего.
Но часто ли, многим ли приходит на ум совершенно естественный вопрос: а какова была бы судьба маленького арапа Ибрагима, попади он в руки тогдашних белых американцев?
Да такова же, какова была бы в этом случае и судьба его сына, русского генерал-аншефа Ивана Ганнибала. Такова же, какова и судьба его правнука, дворянина и камер-юнкера Александра Сергеевича Пушкина, который был бы и в 1837 году, и гораздо позднее, продан с американского аукциона как «цветной».
Поверьте, в последнем случае пишущий эти строки нисколько не ёрничает. Кто сомневается – перечитайте хотя бы «Хижину дяди Тома»: несчастная Касси выглядела, судя по словам автора, куда «белее», чем Александр Сергеевич.
Гражданская война Севера и Юга положила конец торговле чернокожими. Зато на смену прежнему, спокойно-высокомерному к ним отношению в одночасье пришла свирепая ненависть. Ее причины многоразличны, одной из этих причин следует числить раздражение вчерашних повелителей при виде освободившегося «двуногого скота», получившего права и провозглашенного равным.
Если прежде злобные чудовища, подобные Саймону Легри, последнему хозяину Дяди Тома, были, вроде Салтычихи, скорее жутким исключением из правила, нежели самим правилом, то теперь злоба копилась и кипела в очень многих головах.
Перечитайте «Дорогу свободы», написанную тем же Говардом Фастом – вполне документальную по части описываемых событий. В этом романе изложено всё. И впечатляет он куда больше, чем «Хижина дяди Тома», хотя отнюдь не вызвал общественной бури, сколько-нибудь сопоставимой с той, которая разразилась над книгой Бичер-Стоу.
Повторим сказанное чуть выше: рассуждая исторически, события в Пикскилле – всего лишь поздний вечер вчерашнего американского дня. Потомки вчерашних погромщиков ныне стоят у власти, а приличия ради позволяют вчерашним отверженным становиться президентами. Вот и спросим себя: по какому, собственно, праву страна, сделавшаяся приторно добродетельной, как говорится по-английски, overnight – в течение одной ночи – навязывает свои «ценности» всему прочему человечеству?
Коль скоро желторотый выпускник высшего учебного заведения, бывший в студенческие годы на очень дурном академическом счету, примется безапелляционно и свысока наставлять заслуженных доцентов и давным-давно знающих свое дело профессоров надлежащему уму-разуму – что ему скажут в ответ? Угадали?
Именно. То самое и скажут: «Поумерь-ка свои амбиции, да помолчи до поры до времени. Сперва заслужи право поучать…» И мысленно прибавят несколько выразительных словечек. А возможно, что и вслух прибавят.
Или ответят короче и проще, бессмертным вопросом Михаила Самуэлевича Паниковского: «А ты кто такой?»
Отчего же ни у кого до сих пор не достает простейшей решительности молвить примерно то же самое великолепным и политкорректным Соединенным Штатам?
Лев Пещерный