Дэни Родрик (экономист, специалист по экономике развивающихся стран и институциональным реформам, профессор международной политической экономии Правительственной школы Джона Ф. Кеннеди при Гарвардском университете).
Как признают даже самые суровые критики неолиберализма, его трудно подавить. В широком смысле неолиберализм означает доминирование рынков над правительством, превалирование экономических стимулов над культурными стереотипами и частного предпринимательства над коллективными действиями. Это слово использовалось для описания широкого спектра явлений — от Аугусто Пиночета до Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана, от демократов Клинтона и новых лейбористов Великобритании до новейшего экономического скачка КНР и шведского социализма.
Термин «неолиберализм» используется для всего, что включает в себя дерегулирование, либерализацию, приватизацию и рыночную экономку. Однако сегодня его идеи и практики все чаще критикуются, при этом большинство противников неолиберализма видят в них первопричины роста бедности и социального неравенства в мире, а также потери идеологического императива и духовных идеалов.
Мы живем в эпоху неолиберализма – это очевидно. Но кто из сторонников и распространителей идей неолиберализма — сами неолибералы? Как ни странно, нужно вернуться надолго назад, чтобы найти кого-либо, явно исповедующего неолиберализм. В 1982 году Чарльз Петерс, многолетний редактор политического журнала Washington Monthly, опубликовал эссе под названием «Манифест неолиберала». Спустя 35 лет главная ценность этого текста в том, что описанная им неолиберальная модель похожа на все что угодно, кроме того, что сегодня называют этим термином. Описанные Петерсом политики-неолибералы – это Тэтчер и Рейган, а либералы в американском смысле слова – разочарованные левые, отбросившие идею сильного правительства и юнионизма и расставшиеся со своими предубеждениями касательно рынка и военщины.
Между тем слово «неолиберал» обрело популярность в 1990-е благодаря двум факторам, неучтенным Петерсом: финансовому дерегулированию, обернувшемуся последующим финансовым крахом 2008 года, и падением европейской экономики; экономической глобализации, ускорившейся благодаря свободным потокам финансов; и новому, более амбициозному типу торговых соглашений. Диктатура глобальных финансов стала главным маркером неолиберализма в современном мире.
Неолиберализм оказался шаткой и смещающейся концепцией, полностью зависимой от своего лобби. Однако это не значит, что он нереален. Кто может отрицать, что мир пережил решающий сдвиг в сторону рынков с 1980-х? Или что левоцентристские политики — демократы в США, социалисты и социал-демократы в Европе — с энтузиазмом приняли некоторые постулаты тэтчеризма и рейганомики, такие как дерегулирование, приватизация, финансовая либерализация и индивидуальное предпринимательство? Большая часть современной политической дискуссии якобы базируется на концепции homo economicus — совершенно рационального человека, описанного многими экономическими теориями и всегда преследующего собственные интересы.
Но размытость термина «неолиберализм» также означает, что критика по отношению к нему теряет контекст. Нет ничего плохого в рынке, частном предпринимательстве или конкуренции — но лишь при их правильном использовании. Их творческое применение, пожалуй, является самым значительным экономическим достижением нашего времени. Отрицая неолиберализм, мы рискуем выбросить весьма полезные идеи.
Настоящая проблема заключается в том, что экономический императив слишком легко заставляет переступать через идеологию. Он ограничивает наш выбор, задавая невероятно жесткие рамки. Правильное понимание экономики, лежащей в основе неолиберализма, позволило бы нам определить и при необходимости отбросить идеологию, маскирующуюся под экономическую теорию. Это поможет развить институциональное воображение, крайне необходимое для переформатирования капитализма XXI века.
Неолиберализм обычно преподносится как идеология, основанная на базовых принципах передовой экономической науки. Чтобы увидеть эти принципы без идеологии, мысленно проведите эксперимент. Известный экономист попадает в незнакомую страну, где его приглашают на встречу с ведущими политиками. «У нашей страны проблемы, — говорят ему. — Экономика застопорилась, нет инвестиций, остановился рост. Пожалуйста, расскажите, что делать, чтобы наша экономика росла».
Экономист ссылается на собственное незнание реалий. Ему нужно изучить историю экономики, проанализировать статистику и попутешествовать по стране, прежде, чем он сможет что-либо сказать.
Но принимающая сторона настойчива. «Мы понимаем ваши опасения, но ведь экономика – наука, и вы один из самых выдающихся ее практиков. Да, вы мало знаете о нашей экономике, но ведь есть и общие теории и правила. Поделитесь ими. Возглавьте наши реформы».
Таким образом экономист оказывается между двух огней. Он не хочет подражать гуру от экономики, которых он долго критиковал за рекламу своих любимых советов по вопросам политики. Но он сомневается. Существуют ли универсальные истины в экономике? Может ли он посоветовать что-нибудь действенное и полезное?
И он приступает к работе. Он говорит, что эффективность распределения экономических ресурсов является решающим фактором эффективности экономики. Эффективность в свою очередь требует стимулирования домохозяйств и предприятий с социальными издержками и выгодами. Стимулы, с которыми сталкиваются предприниматели, инвесторы и производители, особенно важны, когда речь заходит об экономическом росте. Для роста нужна система прав собственности и принудительное исполнение договоров, гарантирующих, что инвесторы получат прибыль. А еще экономика должна быть открыта для идей и инноваций.
Экономист вдохновляется. Он говорит, что экономика — это не просто эффективность и рост, что экономические принципы также распространяются на вопросы социальной политики и социальной справедливости. Экономика ничего не говорит о пропорциях перераспределения материальных благ в обществе, но это говорит нам, что налоговая сфера не должна быть слишком тяжелой и что социальные программы не должны отягощать рынок.
К тому моменту, когда экономист останавливается, кажется, что он полностью изложил неолиберальную повестку. Критик в аудитории слышит все кодовые слова: эффективность, стимулы, права собственности, разумные деньги, фискальная осторожность. И все же универсальные принципы, которые описывает экономист, на самом деле совершенно открыты. Они предполагают капиталистическую экономику, в которой инвестиционные решения принимаются частными лицами и фирмами, но не более того. Они позволяют, а на самом деле, требуют, невероятного разнообразия институциональных механизмов.
Так неужели экономист просто пробубнил заумный неолиберальный спич? Нет, это поверхностный взгляд. В принципе не ошибочно привязывать каждый из абстрактных терминов: стимулы, право собственности, разумные деньги — к конкретным институтам. И в этом как раз и заключается невероятная самонадеянность и основная ошибка либерализма: убеждение в том, что экономические принципы соответствуют уникальному набору практик, близких к рейганомике и тэтчеризму.
Учитывайте право собственности. Оно имеет ключевое значение и отражает принцип распределения доходов от инвестиций. Оптимальная система распределяет права собственности среди тех, кто наилучшим образом использовал свой актив, и обеспечивает защиту от тех, кто пытался отнять прибыль. Права собственности хороши, когда они защищают новаторов от фрирайдеров (фрирайдер – от англ. «безбилетник» — клиент биржи, оплачивающий сделку немедленно, ранее установленного договором срока. Так фрирайдер действует в обход правил биржи, но получает дополнительную прибыль. Прим.переводчика), но плохи, когда защищают их от конкуренции. В зависимости от контекста, правовой режим, обеспечивающий соответствующие стимулы, может существенно отличаться от стандартного режима прав частной собственности в американском стиле.
Это может показаться малозначительным на практике, однако феноменальный экономический успех Китая во многом обусловлен ортодоксальностью институционального вмешательства. Китай обратился к рынкам, но не копировал западную практику в правах собственности. Его реформы привели к возникновению рыночных стимулов в виде необычных, но хорошо адаптированных к местному контексту институциональных механизмов. Например, вместо того, чтобы напрямую передать государственную собственность в частную, правительство полагалось на смешанные формы. На практике именно такой подход обеспечил, с одной стороны, эффективные права собственности для предпринимателей, а с другой — сохранил значимость государственных институтов. В частности, предприятия в собственности и под контролем местных органов власти стали авангардом экономического роста Китая в 1980-х годах. Таким образом предприниматели получили необходимую защиту от экспроприации. Местные органы власти были прямо заинтересованы в прибыльности фирм и, следовательно, не стремились пустить на шашлык курицу, несущую золотые яйца.
Китай опирался на инновации, которые, по мнению экономистов, соответствовали самым передовым принципам в условиях новых институциональных механизмов. Например, он защитил свой крупный государственный сектор от глобальной конкуренции, создав особые экономические зоны, где иностранные фирмы могли работать по правилам, не принятым в других секторах экономики. Следует признать, что классическое представление китайского пути как неолиберального сильно искажает реальность. Ведь если мы будем называть это неолиберализмом, мы должны более благосклонно относиться к уникальной идеологии, нацеленной на победу человечества над бедностью.
Можно возразить, что институциональные инновации Китая были сугубо переходными. Возможно, ему придется сблизиться с западными институтами для поддержания своего экономического прогресса. Но все же общепринятая повестка по-прежнему отказывается от разнообразия капиталистических механизмов, преобладающих в странах с развитой экономикой, несмотря на гомогенизацию политического мышления.
Что такое, в конце концов, западные институты? Размер государственного сектора в странах ОЭСР варьируется от одной трети экономики в Корее до почти 60% в Финляндии. В Исландии 86% работников являются членами профсоюза; их количество в Швейцарии составляет всего 16%. В США фирмы могут увольнять работников практически по любому поводу; в то время как французское трудовое законодательство исторически требовало от работодателей сначала пройти ряд сложных процедур. Фондовые рынки выросли до общей стоимости почти в полтора раза ВВП в США; в Германии они лишь третьи по величине, что эквивалентно только 50% ВВП.
Идея о том, что та или иная модель налогообложения, трудовых отношений или финансовой организации по своей сути превосходит другие, не соответствует действительности. США прошли через последовательные периоды депрессии, когда ее экономические институты были признаны худшими, чем в Германии, Японии, Китае. Разумеется, сопоставимые уровни благосостояния и производительности могут быть получены при очень разных моделях капитализма. Более того, модели, преобладающие сегодня, вероятно, не являются окончательным списком того, что возможно и желательно в будущем.
Гипотетический экономист из нашего мысленного эксперимента знает все это и признает, что провозглашенные им принципы должны быть приведены в соответствие с институциональными особенностями, прежде чем применяться на практике. Имущественные права? Да, но как. Твердая валюта? Конечно, но как. Вероятно, было бы легче критиковать список провозглашенных экономистом принципов за их пустоту, чем осуждать занудную неолиберальную речь.
Впрочем, эти принципы не совсем бессмысленны. Китай и все страны, которые демонстрируют стремительное развитие, доказывают полезность этих принципов, когда те должным образом адаптированы к местному контексту. И наоборот — слишком много национальных экономик оказались разрушены по воле политических лидеров, решивших нарушить эти принципы. Взглянуть хотя бы на латиноамериканских популистов или восточноевропейские коммунистические режимы, чтобы оценить практическое значение разумных денег, финансовой устойчивости и частных стимулов.
Конечно, экономика выходит за рамки абстрактных общепринятых принципов. Большая часть работы экономистов состоит в разработке упрощенных моделей экономик и сталкивания этих моделей с доказательствами. Экономисты склонны думать, что они постепенно улучшают свое понимание мира: их модели должны становиться точнее и точнее, поскольку проверяются и пересматриваются с течением времени. Но экономический прогресс происходит по-другому.
Экономисты изучают социальную реальность, которая не похожа на физическую вселенную. Она полностью искусственная, очень податливая и работает по разным правилам во времени и пространстве. Экономика продвигается не путем урегулирования правильной модели или теории, чтобы давать ответы на вопросы экономической теории, а путем понимания разнообразия причинно-следственных связей. Неолиберализм и его обычные средства защиты — всегда больше рынков, всегда меньше правительства — на самом деле являются извращением классической экономики. Грамотные экономисты знают, что правильный ответ на любой вопрос в экономике: «Все зависит от…».
Увеличивается ли минимальная заработная плата при сокращении занятости? Да, если рынок труда действительно конкурентный, а работодатели не могут контролировать заработную плату, которую они должны платить, чтобы привлечь работников; но не обязательно это так. Увеличивает ли экономический рост либерализация торговли? Да, если это повышает рентабельность отраслей, где делается ставка на инвестиции и инновации имеют место; но не наоборот. Увеличивает ли государственные расходы увеличение занятости? Да, если экономические показатели и зарплаты не растут; но не иначе. Вредит ли монополия инновациям? Да и нет, в зависимости от целого ряда рыночных условий.
В экономике новые модели редко вытесняют старые. Базовая модель конкурентных рынков, разработанная Адамом Смитом, со временем была изменена включением в нее монополии, внешних эффектов, масштабных экономик, неполной и асимметричной информации, иррационального поведения и многих других особенностей из реального мира. Но старые модели всегда остаются полезными. Понимание того, как работают реальные рынки, требует использования разной оптики в разное время.
Дорожные карты в данном случае представляются лучшей аналогией. Подобно экономическим моделям, карты представляют собой очень упрощенные представления о реальности. Они полезны именно потому, что абстрагируются от многих реальных деталей, которые будут лишь мешать. Но абстракция также подразумевает, что нам нужны разные карты в зависимости от характера путешествия. Если мы едем на велосипеде, нам нужна карта велосипедных маршрутов. Если мы хотим идти пешком, нам нужна карта пешеходных дорожек. Если будет построен новый метрополитен, нам понадобится карта метро, но мы же не станем выбрасывать старые карты.
Экономисты, как правило, очень хорошо создают карты, но недостаточно хороши в выборе той, которая лучше всех подходит для конкретной задачи. Сталкиваясь с политическими вопросами, с которыми вынужден считаться наш гипотетический экономист, слишком многие из них прибегают к «контрольным» моделям, способствующим невмешательству. Джон Мейнард Кейнс однажды определил экономику как «науку мышления в терминах моделей, соединенную с искусством выбора тех моделей, которые актуальны для современного мира». У экономистов обычно возникают проблемы с «художественной» частью.
Это можно проиллюстрировать притчей: журналист спрашивает профессора экономики, является ли свободная торговля хорошей идеей. Профессор с радостью дает утвердительный ответ. Затем журналист инкогнито приходит на семинар по международной торговле того же профессора и ставит тот же вопрос: хороша ли торговля? На этот раз профессор оказывается в тупике. «Что вы подразумеваете под «хорошей»?» — отвечает он. «И хорошей для кого?» Профессор разражается пространной тирадой, заканчивающуюся жестким заявлением: «Итак, если длинный список условий, которые я только что описал, удовлетворен, и предполагает, что мы можем обложить налогом бенефициаров, чтобы компенсировать убытки проигравшим, то свободная торговля имеет потенциал для повышения благосостояния каждого». Если профессор находится в боевом настроении, то может добавить, что эффект, оказываемый свободной торговлей на долгосрочные темпы роста экономики также не ясен, и будет зависеть от совершенно другого набора требований.
Сейчас слова профессора сильно отличаются от сказанного ранее. Говоря под запись, он источал уверенность в себе, рассуждая о соответствующей политике. Существует одна и только одна модель, по крайней мере, в публичном разговоре, и есть один правильный ответ, независимо от контекста. Как ни странно, профессор считает, что он подает своим продвинутым ученикам неуместную (или опасную) для широкой публики информацию. Зачем?
Корни такого поведения лежат в профессиональной культуре экономического сообщества. Но одним из важных мотивов является стремление доказать базовый постулат — эффективность рынка, его невидимой руки и их преимуществ, защищая их от атак протекционистов. К сожалению, эти экономисты обычно игнорируют варваров по другую сторону проблемы — финансистов и многонациональные корпорации, мотивы которых не чисты и которые готовы использовать эти идеи для собственной выгоды.
В итоге позиция экономистов в публичных дебатах ограничивается расширением свободы рынка, финансовых инвестиций и меньшего участия правительства. Вот почему экономисты заслужили репутацию «болельщиков» неолиберализма, даже если реальное положение дел в экономике трудно назвать победоносным маршем принципа невмешательства. Экономисты, оголтело ратующие за свободный рынок, на самом деле не верны собственной профессии.
Так какой подход к глобализации способен освободить ее от агрессивного внедрения неолиберальных практик? Мы должны начать с понимания позитивного потенциала глобальных рынков. Доступ к мировым рынкам товаров, технологий и капитала сыграл важную роль практически во всех экономических достижениях нашего времени. Китай является самым последним и мощным напоминанием об этой исторической правде, но это не единственный случай. До Китая подобные чудеса происходили с Южной Кореей, Тайванем, Японией и несколькими неазиатскими странами, такими как, например, Маврикий. Все эти страны приняли глобализацию, а не отвернулись от нее, и выиграли.
Защитники существующего экономического порядка быстро приведут эти примеры, когда возникает вопрос о глобализации. А вот чего они не скажут, так это того, что почти все эти страны присоединились к мировой экономике, нарушив неолиберальные ограничения. Например, Южная Корея и Тайвань в значительной степени субсидировали своих экспортеров, первые — через финансовую систему, а последние — через налоговые льготы. Все они в конечном итоге устранили большую часть своих импортных ограничений, спустя долгое время после того, как начался экономический подъем.
Напротив, страны, которые оказались ближе всего к неолиберальной модели глобализации, постигли суровые разочарования. Особенно печальным примером является Мексика. После ряда макроэкономических кризисов в середине 1990-х Мексика стала жить по лекалам ортодоксальной экономики, широко либерализовав ее, отпустив финансовую систему, резко сократив импортные ограничения и подписав Североамериканское соглашение о свободной торговле (NAFTA). Эта политика обеспечила макроэкономическую стабильность, значительный рост внешней торговли и внутренних инвестиций. Но что касается общей производительности и экономического роста, эксперимент не удался. После проведения реформ производство в Мексике застопорилось, а экономика отстала даже от нетребовательных стандартов Латинской Америки.
Эти результаты не являются неожиданностью с точки зрения рыночной экономики. Они являются еще одним признаком того, что экономическая политика должна быть готова к кризисам, которым подвержены рынки, и быть адаптированной к конкретным условиям каждой страны, ибо не существует одного универсального рецепта.
Как показывает манифест Петерса 1982 года, значение неолиберализма со временем значительно изменилось, и термин приобрел более жесткие коннотации в отношении дерегулирования, финансов и глобализации. Но есть одна общая черта, которая связывает все версии неолиберализма, — и это акцент на экономический рост. Петерс в 1982 году писал, что упор сделан на то, что рост необходим для всех социальных и политических целей — сообщества, демократии, процветания. Предпринимательство, частные инвестиции и устранение препятствий, стоящих на этом пути (например, чрезмерное регулирование), являются инструментами для достижения экономического роста. Если бы сегодня был провозглашен аналогичный неолиберальный манифест, он, несомненно, был бы о том же.
Критики часто подчеркивают, что акцент на экономических показателях жертвует другими важными ценностями — такими, как равенство, социальная интеграция, демократическая либерализация и правосудие. Очевидно, что политические и социальные цели имеют огромное значение, и в некоторых контекстах оно является решающим. Как правило, их невозможно достигнуть посредством технократической экономической политики — социальная политика должна играть центральную роль.
Тем не менее, и неолибералы не ошибаются, когда утверждают, что самые заветные идеалы, скорее всего, будут достигнуты лишь, когда наша экономика станет процветающей, сильной и растущей. А вот ошибаются они, предлагая некий универсальный рецепт для улучшения экономических показателей. Фатальный недостаток неолиберализма состоит в том, что даже экономику он понимает неверно. И если бы его адепты попытались быть до конца честными – они бы отвергли сами себя по одной простой причине: это плохая экономика.
Авторский перевод Юлии Малькиной
