Вопрос: Почему вы написали «Шоковую доктрину»?
Наоми Кляйн: Книга возникла на основе моих репортажей из Ирака после американского вторжения и оккупации. Но задумана была, пожалуй, гораздо раньше.
Когда разразилась иракская война, я жила в Аргентине — снимала там документальный фильм. До чего же интересное было время: 2002—2003 годы! Начинался так называемый «розовый прилив» — политическое стремление влево, захлестнувшее Латинскую Америку. В латиноамериканской истории — в аргентинской истории — наступала пора новой экономической модели. Американцы южные звали ее «неолиберализмом», а северные — свободным рынком.
Подобная политика поощряет приватизацию, создает условия и правила для свободной торговли в интересах кооперации; предполагает значительное сокращение социальных расходов на охрану здоровья, на образование и так далее. В Аргентине говорили El Modelo: «та самая», общеизвестная модель — «Модель» с прописной буквы. Всем было ясно, чтó значит «Модель»: она именовалась еще и «Вашингтонским консенсусом».
Вначале эту политику принимались навязывать Латинской Америке военные диктатуры. А затем возникли условия, сопряженные с займами, предоставлявшимися латиноамериканцам в 1980-х — годах долгового кризиса.
Я жила в Аргентине, когда «Модель» уже разваливалась.
За три недели аргентинцы свергли тогда пятерых президентов. Страна бурлила, царило невероятное политическое возбуждение, люди пытались предугадать: что же произойдет дальше?.. Боливийцы к тому моменту еще не проголосовали за Эво Моралеса, но по всей стране уже бушевал яростный протест: людей возмущала приватизация водоснабжения и североамериканскую корпорацию «Бектэл» (Bechtel Corporation) уже успели вышвырнуть вон из Боливии. Бразильцы только что избрали президентом Лулу, а Уго Чавес, чуть было не потерпевший фиаско в Венесуэле, успешно справился с попытками государственного переворота и возвратил себе власть в стране.
Все перечисленные события в Латинской Америке были связаны с неприятием вышеупомянутой экономической модели.
Находиться на латиноамериканской земле, когда началось вторжение в Ирак, означало получить неповторимый наблюдательный пункт. Пережитый опыт оказался бесценным, он позволил следить за мировыми событиями с точки зрения моих латиноамериканских друзей, глядевших на мир совсем иначе, нежели глядим на него, как правило, мы — североамериканцы.
Существует несомненная связь между их неприятием новой экономической политики и тем обстоятельством, что в точности такая же экономическая политика, навязывавшаяся Ираку, вызвала волну бешеного противодействия и там.
Находясь на латиноамериканской почве, подмечать подобные связи нетрудно. В Багдаде приключилось примерно то же, что произошло в Боливии, где мы предложили «эксклюзивный» проект, связанный с переустройством водоснабжения. Чувствовалось: пришла пора перемен, ибо «Модель», которую мы прежде навязывали, мирно или принудительно, при содействии Международного валютного фонда, Всемирного банка и Всемирной торговой организации, — ибо модель эта утратила прежнюю работоспособность. Люди отвергали ее. А наследие этой политики — неравенство — оказалось столь драматическим, что структура сбыта, основанная на «просачивании благ сверху вниз» (trickle-down sales pattern), тоже прекратила работать.
И вот началась новая фаза. Теперь мы не спрашивали дозволения, даже не вели переговоров — мы бесцеремонно и грубо насаждали нам угодное. Тут-то и возник первый тезис для будущей книги: упомянутую новую фазу, в которую вступили США, я окрестила «аварийным капитализмом» или «шоковой доктриной», использующей шоковый эффект. В данном случае шоковым эффектом стало наше вторжение в Ирак, позволившее навязывать чужой стране, как выражаются специалисты, «шоковую экономику».
Убеждена: возможность следить за событиями из Латинской Америки — с континента, взбунтовавшегося против такой политики, — значительно помогла мне понять сущность этой новой фазы. А поняв сущность, я начала различать и повторяющиеся закономерности.
После азиатского цунами звучали призывы использовать шок, вызванный стихийным бедствием, и вновь навязывать все ту же экономическую схему, включающую в себя приватизацию водо- и электроснабжения, перестройку рынков рабочей силы, принудительное переселение бедняков, развязывающее руки строителям и содержателям роскошных гостиниц, — предполагалась подвергнуть общество серьезному «хирургическому вмешательству» в интересах крупных корпораций. Похоже, именно этим и занимались мы прежде, напоказ размахивая флагом свободной торговли… А тут орудуем под знаменем, на коем начертано: «Ликвидация последствий катастрофы».
Вопрос: Возможно ли насаждать неолиберальную экономическую политику, не прибегая к шоку?
Наоми Кляйн: Если оглянемся на историю внедрения этой весьма радикальной экономической модели, включающей в себя и приватизацию главнейшего государственного достояния, и значительное сокращение отчислений на основные социальные службы, о которых люди склонны заботиться больше всего — например, на здравоохранение или образование, — и реформы законов о труде, отнимающие у граждан пособия, отбирающие пенсии, лишающие уверенности в завтрашнем дне, то увидим: когда политики пытаются все это проделать при обычных обстоятельствах, люди бывают склонны сплотиться и сопротивляться, поскольку люди обычно довольны и уже существующей системой охраны здоровья, и уже имеющейся системой охраны труда.
Вот и получается, что неотъемлемо важно использовать условия кризиса в политических целях, коль скоро намерен внедрить подобную экономическую идеологию. Это проделывают и на множество менее впечатляющих ладов. К примеру, в моей стране — в Канаде — имеем хорошую систему общественного здравоохранения и хорошую систему социальной защиты — именно этим и отличаемся от Соединенных Штатов. Значительную часть всех этих благ мы утратили в середине 1990-х годов. И не потому, что канадцы хотели их лишиться — напротив, тогда мы только что избрали новое либеральное правительство, соблазнившись его предвыборным лозунгом «Даешь, даешь, даешь новые рабочие места!» А кончилось тем, что получили готовый бюджет, урезавший расходы на социальную защиту — поскольку настал долговой кризис. Это послужило своего рода шоком, возмутило СМИ: вы что же, намерены уравняться с США? Обанкротить целую страну? Шла глубокая, очень глубокая реформа социального обеспечения, увеличивалась безработица…
В «Шоковой доктрине» я вновь оглядываюсь на 35 лет, в течение которых данная экономическая модель буквально заполонила земной шар: от бывших стран Восточного блока — например, Китая — до Латинской Америки, Африки, Северной Америки. И вижу, что именно кризисы — самые разнообразные кризисы — способствовали внедрению этой идеологии, подготовили для нее почву. В своей книге я доказываю: шок повторяется и становится все страшнее. Долговой кризис уже не служит политикам главной подмогой, и гиперинфляции недостаточно для того, чтобы обескуражить целое общество и убедить его проглотить горькую пилюлю. Нужно сбивать людей с толку более сильными средствами — вот мы и видим ныне, как «обуздываются» наихудшие виды шока…
Я считаю: кризисы просто необходимы тем, кто стремится обосновать и оправдать меры, неприемлемые при спокойных общественных условиях. Ведь не секрет: люди склонны поддерживать политику, облегчающую им жизнь…
Вопрос: А не развиваются ли Китай с Индией вопреки вашим утверждениям?
Наоми Кляйн: Я не утверждаю, что в условиях такой экономической политики не выигрывает вообще никто. Но я утверждаю: наследие этой системы зовется вопиющим неравенством. Разверзается и зияет пропасть меж имущими и неимущими — что, безусловно, и происходит в Китае, что, безусловно, и происходит в Индии. И правительства обеих стран признали неравенство наивеличайшей политической проблемой, видят в нем вызов, бросаемый тому, что китайцы зовут устойчивым обществом. Если пропасть между крестьянином, по-прежнему живущим на доллар в день, и баснословно богатым человеком, купающимся во всевозможной роскоши, зияет настоль угрожающе, то вспыхивает безудержная общественная злоба, грозящая внутреннему спокойствию государства.
В Китае наблюдаются доселе невиданные взрывы протестов — в среднем 87 тысяч выступлений ежегодно, считая с 2005-го, причем число их даже возрастает. Китаю поневоле приходится все больше усиливать бдительность, все больше использовать карательные меры.
Думаю, истинный порок этой экономической модели, связанной со свободой торговли, заключается в обобщении той мысли, которую вы только что высказали. Да, модель хороша для Индии, хороша для Китая, хороша для множества людей — и одновременно ужасна для множества людей в обеих странах, ибо составной частью данной политики является принудительное переселение миллионов людей из мест, в которых они живут, ради осуществления мегапроектов, ради создания новых перерабатывающих предприятий, работающих на экспорт, — и эта составная часть упомянутой политики играет громадную роль. Переселенцы не знают, куда им деваться, не находят жилья в городах, становятся мигрантами, ютятся в трущобах. Так что на лицевой стороне образцовой экономической медали — сияющая картина безупречного миропорядка, а на обратной стороне — трущобы… Можно предположить, что когда минуют еще примерно десять лет, каждый третий человек на земле станет обитателем трущоб.
Нет, обобщать экономические идеи нельзя — мы убедились в этом, проживши при новой экономической политике добрых три десятилетия. Думаю, на ранних стадиях этих экономических преобразований было еще возможно разглагольствовать о ВВП, о хозяйственном росте, о «просачивании благ сверху вниз» — и сыпать обещаниями. Это было важнейшей составной частью политики экономического расширения. Однако теперь все страны мира, испробовавшие «модель» на собственном опыте, убедились в обратном. Тяжкое наследие, доставшееся Латинской Америке — итог строгого соблюдения правил. Такие страны, как Аргентина, считались в 1990-х годах образцовыми «ученицами» Международного валютного фонда — и вот результат: вопиющее неравенство, утечка капитала, 60% населения еле сводит концы с концами…
«Модель» переживает кризис. А кризис она переживает, поскольку народы набираются опыта, сопоставляют желаемое с действительным, обещанное с полученным.
Вопрос: А какая система работоспособна?
Наоми Кляйн: Видите ли… Я считаю, что многоукладная экономика работает лучше, нежели незыблемая рыночная система… Не числю многоукладную экономику совершенной, при ней тоже возможны вспышки яростного недовольства, репрессии, бедность — но, если использовать мерки ООН, относящиеся к уровню жизни, увидим: в странах, где существует многоукладная экономика, имеются рынки, люди ходят за покупками и т. д. Конечно, мы говорим не о тоталитарных коммунистических державах — но ведь и там обеспечивают социальную защиту, ведь и там выясняют, какие хозяйственные области важнее всего с точки зрения рыночной — скажем, образование, здравоохранение, каков минимальный уровень жизни, причитающийся любому человеку… Государства, последовательно придерживающиеся экономической многоукладности, — очевидным примером служат скандинавские страны, Канада (но только до вышеупомянутой «перестройки»: здесь я говорю о 1990-х годах. Канаду возможно было сравнивать с Британией и Соединенными Штатами; впрочем, сравнима с ними и до сих пор), — также Германия (до своей трансформации). По меркам ООН, в этих странах людям живется лучше всего.
Страны, которые противятся экономической модели, называемой неолиберализмом — пускай их даже чернят, именуя «тираническими» или «коммунистическими» государствами (ныне их особенно стараются чернить Соединенные Штаты), — в итоге выигрывают. Если поглядеть на то, каковы их действительные экономические программы, становится вполне ясно: программы эти напоминают коммунистические, из которых заимствуются кое-какие основополагающие принципы: к примеру, государство может и должно играть роль в перераспределении богатства и благ. Эти мысли считаются весьма радикальными, если их высказывают бедные страны, искони игравшие экономическую роль простых источников и поставщиков то ли сырья, то ли рабочей силы, что было на руку североамериканским и европейским межнациональным компаниям и оборачивалось огромной прибылью. Посему, когда бедные страны стремятся изменить положение вещей и заявляют: «мы хотели бы создать экономическую систему, похожую на вашу», богачи возмущаются и всячески мешают им.
Если оглянуться на все военные перевороты, учиненные при помощи ЦРУ — начиная со свержения Мохаммеда Мосаддыка в Иране и Хакобо Арбенса Гусмана в Гватемале, — можно подметить историческую закономерность: руководителей развивающихся стран изображали и продолжают изображать куда бóльшими радикалами, чем они были в действительности. Мосаддык в Иране, Арбенс в Гватемале… Это были два первых переворота, совершенных с участием ЦРУ — в 1953 и 1954 годах соответственно. Оба правителя были «экономическими националистами», старавшимися создать многоукладное хозяйство. Но, создавая многоукладное хозяйство, они ущемляли интересы могущественных межнациональных корпораций. В случае с Мосаддыком недовольной выступила британская нефтегазовая корпорация «Би-Пи» (British Petroleum), а в случае с Арбенсом за свою прибыль опасалась американская «Юнайтед фрут компани» (United Fruit Company). И вот тогда обе они принялись действовать…